К оглавлению сайта
Владимир Евсевьев
КОРАБЛЬ БЕЗУМЦЕВ
Из написанного в 1956-1985 гг
Опубликовано в 1997 г.
Санкт - Петербург
(c) В.Евсевьев, 1997
КОРАБЛЬ БЕЗУМЦЕВ
(по Артюру Рембо)
ТЕ,
что плыли на мне,
как попались впросак -
став мишенью ножей краснокожим.
Ну а я?
Без нужды в парусах, без вожжей,
затаившись всей плотью,
всей кожей,
притихший, покорный плыл
кружась.
Плыл кружась. Под зияющей наглой луной.
Я кружился в пропитанном звездною крошкой просторе,
как снежинка, как пух
в Ватиканском всесветном соборе.
Что мне главный, и что мне его груз
генеральный,
сыпучий,
навальный...
С полным чревом зерна
и тончайшего полотна, с кружевами Брюсселя и Гааги
я влетел в океан,
я влетел в океан осиянный,
озаренный порывами шквала и молний бряцанием.
Подмигнула мне тишина,
что властей на спардеке не стало.
На жратву был изрублен седой капитан -
морепашец, гордец, непотребный бродяга.
Я ж, над бездной паря, бороздил океан,
помавая останками флага.
То взмывая на дно, то ныряя до звезд,
налакался воды
и, качаясь туды и сюды, на каемке линючей воды
поминутно дрожа и рыгая,
как на карте, чертил острова по спирали бушующей
урагана.
Девять суток - как девять столбов - девять сизых до дыма матросов,
трясущих за соску.
Девять сук припортовых, девять фуг - волосатое чрево погрома.
Матюгая их в печь, аналлы и в мать
огоньки маяков,
обозначивших берег во славу Господню,
я мутыжил, пахтал разъяренную гладь
над вспухающей
преисподней.
Весь задроченный страстью,
трясясь, как алкач, воспаленный,
обжираясь простором свободы,
как ребенок,
дорвавшись до краденых яблок
я летел в синей влаге, косясь,
точно с хрена сорвавшийся дьявол.
Наглотавшись до генов,
до клеток, до кварков Грозы,
налакавшись луны и озона,
я воткнулся в шальную глубинную плоть,
словно бешеный нож входит в чрево,
скрипя и ликуя.
Но настигнутый штилем Конвой, Трибунал, пьяный Суд
с сонмом присных...
С ватерлинией вровень, меж блевотин и желчи,
и сгустков вина,
удивленный покойник качался - поплавок, обозначивший бездну.
И качались, носились седые валы, сумасшедшие волны,
качаясь, носили- то- поверхность
и блеском и страстью луны
завлеченные в бешенство силы.
Но сливаясь, дробились цвета,
первозданные ритмы взмывали из бездны,
и орала, орала лихая вода,
как любовью трясомые бесы.
И по ультрамарину воды, отдающейся вихрю
и выгнувшей яростно спину - пируэты лиловых смерчей,
безотчетных, безумных, глубинных.
Наркотический сон, полубред в безотчетном канкане
оргазма астрала.
И звучали, и мне пели в тиши
звуки мессы и звуки органа.
И всей вспученной кожей, впивая прохлады оргазм,
лицезрел Атлантид, затонувших во мраке чудовищной бездны мерцания,
лицедейство священной и желтой луны, оспу солнц,
знаки каббалл, свивающих воду в жгуты,
непонятные мне прорицания.
Лицезрел извержение бурых,
из днища планеты вспухающих скал, напрягавший тела на борение
с хандрой и изысканным сплином прибоя.
Как сквозь мокрые спины светились сосцы,
изливая себя молоком в ГОЛУБОЕ.
Эй, вы мерзкая падаль, людье: ...
Пролетал, там где Радуга стонет, как знамя Флориды,
где, раздвинувши ног необъятный портал,
океанское дно попирая клешней,
головою уперлись в Луну - эти суки портовые -
кариатиды.
Где вонючих болот баснословная топь,
тростниковый, планцетный уют,
там в рассоле кипящих солей,
там, где синие вспышки метана,
с незапамятных лет, разлагаясь, гниют
кости прадеда - Левиофана.
Чую недрами, кровью и девственной кожей своей
приближенье кровавых, целующих до смерти губ,
вампирический вздрог,
дивный сон,
гипнотический сон в лабиринте коралловых нор,
где, почуя живое,
кидается вглубь перепончатых гадов дымящийся росчерк.
Только юным, невинным могу рассказать:
под фундаментом саг - лабиринта священного ростверк,
гор плавучих искрящийся лед, сага штилей и мелей,
златоперых макрелей поющий полет,
златогубых поющих макрелей,
колдовство обнаженной в тумане луны,
пляска бликов,
бесстыдные ритмы, Саргас, мириады судов закруживший покоем
бесовским.
Как любимейших женщин, алкали каркас
воспаленные травы в крючках и присосках.
Только дерзким, свободным, лихим
расскажу,
как сквозь утлые ребра вплывал, наслаждаясь свободой, покойник.
Тот, что в бешенстве смерти алкал погруженья в Нирвану,
в Ничто, в Голубое.
Так я плавал, так жил, умирал и рождался в купели свободы.
Прах возьми, вам меня не догнать, тупорылье ракет и
снаряд мониторов.
Вам поведает небо о страшной игре, где, сшибаясь, несутся Миры,
распадаясь на кварки,
и падают в бездну зажатого света.
Из фурункулов солнц и глазелок дождей - винегрет - сумасбродство луны,
привилегия жадных, как Черные Дыры, поэтов.
Все вбирающих бездны в себя. Извергающих только молчание.
Так летел мой двойник, мой корабль, у грозы он по левому борту
впечатан.
А по черно-зеленой, атласной воде,
по морскому уставу и праву - стайка черных коньков,
догоняет его
неизменным эскортом.
Выл, как отрок, теряющий цельность, Мальштрем,
покрывая Вселенную ревом.
Почему же, почему же паскуда Европа берет
мою душу в фамильную дрему?
Лабиринты соборов и литеры книг, колдовство размалеванной краской холстины,
кабаков припортовых чудовищный визг
и холодная тина, тоскующей тины.
Забываю Галактик сомнительный зов,
острова полинезцев - дарующих сон и забвенье.
Тишину лабиринтов, закрывших собой горизонт,
волшебство непонятных видений.
О, - здесь гавань, причалы забвенья для тех,
кто бессилен, кто слаб, кто слезами обилен.
Кто обижен, кто - наг,...
Впрочем - хватит.
Обиды цепки, как капканы, как звезды, свирепы.
Ну а если...
Европа?
Как зябкая лужа - мелка и грязна.
Я - малыш, запустивший в нее мотылька,
запустивший кораблик - бумажный, отважный - ненужный.
На понтонах, на каторгах, в тюрьмах - всегда маята.
Все стяжатели - так ненасытны.
Караваны. Огни. Паруса. Торжества. Обнаженные флаги.
И тяжелая зыбь
этой медленной, медленной влаги.
1983, Петербург
Козыреву Н.А.
***
- Войди в тишину, как в город.
- Войди в тишину, как в полночь.
Как ВАЙЮ в сумятицу черных капель,
санскрит ведовства
и смерчи,
как входят в страну распростертую смерш,
- Войди в тишину,
и пытка безумно долбящих капель
весома,
вращение вихря - Вайю, и возвращение Вия,
виселиц страшный посвист,
санскрит - криптограмм - это
наши ушедшие в бездну корни.
Корни, несущие к рыхлой плоти секущую
вечность духа.
***
Смерть - это смерить - смелость быть истинным.
Из стали газовых камер, из смерча вращения истин час - Пиковые
пророки - трясущиеся в ознобе:
"чего бы еще опорочить, чтобы, чевобы, чевобы, чевобы."
И, уходящий с Вайю, летящий
над Майей, - черный из черных, смешение буйства жизни, из тьмы
приходящий,
взрывающий светом сцепление цепких лиан словесных
из русского леса,
из самых глубин приходящий на голую площадь.
1958
***
Когда вы умрете - вам станет светло:
увидите все до последних извивов,
тогда вы поймете - вы - мухи,
накрыло стекло, и дети глазеют,
теряя невинность...
***
Я - странник. Я - странный. На вас - не похож,
так алчущих тайны последней.
Я - может последний прощальный христос,
распятый крестом подозрений.
Я с миром расстанусь легко.
как с ветошью старой рубахи.
Там больше не будет, не будет людей -
сосудов из скорби и влаги.
Там будет один, все вбирающий свет,
летящий по замкнутой в вечность спирали.
Там в каждом мгновении таятся миры
непознанных смыслов.
А вы, приходящие пылью из мглы,
как вы преходящи,
прямоходящие истины.
Когда вы умрете - вам станет светло,
увидите жизнь до последних извивов,
тогда вы поймете - вы - мухи,
накрыло стекло,
и дети глазеют, теряя невинность.
1959
КТО?
Я жить не хочу, как живет трава,
затоптанная копытом судьбы.
Я с Богом хочу говорить у края могильного рва.
Мой в Космос врастает мозг,
создание тех богов. Которым свобода - Бог.
Людье суетится и деньги льет из пота, из подлости, из труда.
Мой бог- свобода.
А все остальное - есть ерунда.
Слова сплочены, как плот, как оплот, как-то,
что в потоке лжи незыблемо, как скала.
Я верую - сила слов - Бог. Счастье сильнее зла.
Я падал.
И шли по моей спине завистники и дерьмо.
Но я поднимался вновь.
И Вечность - было стекло, оправленное в металл
Законов и Пустоты.
Я в Вечности вечно искал человеческие черты.
Я ныне лишь слабая плоть, связка пустых годов
но в темном горниле слов я появляюсь вновь,
как то, что сильней, чем меч,
готовый Вселенную разрубить.
Я - русская, сладкая речь,
что многим дано любить.
Она обтекает законы бытия,
как ночь и как океан.
Она, обнимая, уносит меня,
как горький пропойца
стакан,
в, котором заключена сладость забвенья, и алкоголь,
последняя многих любовь...
Любовь умирает, как сон, как цветок,
и ветер несет, как пыль, память ушедших эпох.
Что сгинуло там - в веках Византий?
Стою. Как последний храм.
С Небом и с Богом - один.
Один - как последний луч.
Луч мысли,
пронзивший ночь.
***
О, этот бурный, странный месяц Март, безумящий, пьянящий, ледяной.
О, этот странный дремный мозг, таящий зыбкий сон.
Тот странный сон- который жизнь моя...
Мозг - всемогущий, словно маг,
маг созидающий миры.
Мозг той Игры,
в которой пешки, и века, неотвратимо к гибели спешат.
Я не живу.
Я - грежу.
Я - лишь мозг,
охваченный желанием творить,
из слабых слов - оплот.
***
Войду я в краски, как в слова,
как входит осень
в Русский Лес,
как в миф,
как в Сон
которым дышит то,
что обозначено, так неуклюже термином - Пространство.
И напряжение, пульсацию пространства ощутив,
длину волны,
и импульс странной Воли,
припоминаю бывшее со мной,
в Иных Мирах.
И в мир картин войдя, как в лес
как в лет пространства мировой,
я ощущаю яростный покой,
той музыки мучительной
паденья - в связанность бытия,
и тихий зов
высвобождения души.
Невероятно все - как миг,
который заключает все, что будет, в будущем живет,
и прошлое, которое - умрет,
и умирая Вечность воскресит.
Как миг стремительно.
Я - жил!
Свидетельств - тьма.
Тьма доказательств, показаний и бумаг.
Но кто я был?
Творец и маг,
какой ниспосланный судьбой?
Кто: заключенный?
Каторжник?
Конвой?
Свидетель Страшного Суда?
Иль просто- мудрая душа,
хотевшая спасенья для других?
Еще рывок.
Еще. Еще.
И плоть спадет,
как ветошь нищенских одежд.
Свободный дух,
так в истину войдет,
как входит осень в русский лес,
расцветив золотом,
огонь деревьев,
черных, словно дантов ад.
Кому - я истинный есть Град?
Кто алчет истину познать?
Завенье мук,
и ту тоску, что душу оплела,
как снасть свободный ветер?
Кто?
1958. Петербург
***
Эти листья? - слова сумасбродных поэтов,
променявших свой хлев на простор Гималаев.
Там,
где синяя кромка снегов розовеет, как тигр,
там, где розы цветут
в лиловеющий лютый мороз
Там,
где троны вершин - где властители мира, ...
Эти листья линялая плоть
листьев стужу прошедших и зной,
- такова твоя жизнь.
Такова твоя жизнь, дуновенье болот,
Ощути же в себе Пустоту.
Воздвигающий в бездне Миры.
Раствори же в себе густоту лиловеющей жизни.
Опусти же в молчанье свой ум
Ощути же в себе Пустоту.
Ощути же в себе Пустоту
переполненных творчеством будд.
Словно Хлебников, строчки отдай,
в краснопалое чрево огня.
Погрузи же в свой внутренний слух в шепот
тайн.
Погрузись в созерцанье Огня.
Стань молчаньем в ничтожестве скованных бурь,
шумом ветра и плачем дождя
достоянием ночи,
безумьем скользящего дня.
Дня, который воздвигнет тебя,
там,
где синяя кромка снегов
розовеет, как тигр,
Где в обители Химмалай
заплетается вечность и миг.
Обрети мудрость кобры,
что насмерть внезапно разит.
Растопи этот лед, до цветов растопи.
-Как в молчанье заброшенных вечностью книг.
В безоглядность желанья войди,
словно буддой взлелеянный сад.
Нищету пребыванья прими, словно царственный сан.
Сделай точкой зияющий мысль.
Ты, замкни дуновенье рта,
Созерцание этого - жизнь.
То, что может
создать Пустота.
***
Я в бездну мысли погружен, как раковина в бездну
моря,
И бездной мысли окружен,
в своем ночном рембрандтовском дозоре,
Течет алмазная река сих бездн, комет, миров, планет, архипелагов,
Бог персонально,
для меня,
развесил звезд цветистых стяги, и тьму Вселенной, что творит,
сияющие бездны Света,
Весь Космос каждый день и ночь горит, чтобы насладился взор мой
созерцаньем,
Как безгранична божия любовь, к земной ничтожной малой твари.
1957
***
Я здесь, Я здесь, но - там,
как сгусток уснувших нот,
И вдруг - как атомный взрыв,
меня позовет Бог,
познавший всю силу слов.
1956
***
Благочестивый - как звери.
Свободный - как свет.
Кто я такой - Евсевьев?
За веком меняющий век.
Как рыба, попавшая в невод - истина так кричит,
В себя я гляжу - как в темень,
в которой звезда горит.
Силур прошедший...
и Уголь, Девон, Меловой и Пермь -
бурый, лохматый, мощный,
мудрость таящий зверь.
В сияющем небе Зенита астральный мой врезан знак.
В спирали Предвечность свита
в ментальный клокочущий светом мрак.
1959
***
Очевидно, Бог был сумрачно настроен,
как звериный зрак блестит звезда.
Над онежским яростным покоем
Облака летят, как бронепоезда.
А навстречу им молчащие теплушки
Гонят на Полярную звезду.
Бродит по вагонам солнца хилый лучик,
Маки обреченные цветут.
В кожанках разодранных наркомы,
Жадное до пайки кулачье,
Тощая земля всем станет кровом,
Тесное последнее жилье.
Выроют ямы,
В семь накатов
Набросают мерзлые тела.
Праведная ненависть и ярость
Мертвым грузом
В шурфы залегла,
А поверх могил насыпят гравий,
ляжет рельс дремучая тропа.
И стальные рельсы станут править.
Направлять на север поезда.
1957
***
Месяц.
Круторогий. Пегий.
Вдруг покажется быком,
Мы идем. Мы не торопим,
Улыбаемся тайком.
Лед хрустит под сапогами.
Дрожь невольно выдает.
Так с горы обвал срывает камень.
Там же
в сердце всаживают нож.
***
Ю. Игнатьеву
Когда идешь за кабаном,
А за тобой
шагает леопард,
Твои глаза горят огнем,
И за тобой - горят.
Напрасно сойка свищет вам.
Ты глух.
И глух кабан.
Когда убьешь ты кабана,
То он - тебя убьет.
Он знает все:
пусты стволы, бессилен человек.
Но вот,
в предсмертной тишине
хрустит
предательская ветвь.
И, обернувшись, два ствола
Мгновенно.
Харкают огнем.
Как женщина,
прекрасен леопард,
когда он мертв.
1959
***
Аплодисменты резкие, как хохот,
Гул торжествующей толпы.
Перед тобой - твоя эпоха,
себя вздымающая на дыбы.
Им брось под ноги хрупкий разум.
Пусть гибнет.
Торжествуй тщета.
Диктуй обыденные фразы,
обрыдевшая пустота.
1959
***
Как Пастернак, войду в реку Забвенья,
в Тишину...
Как Пастернак, пойму: ни с кем не по пути
и дальше незачем идти.
1958
***
Высокомерен, как гвоздь,
пронзивший ладонь Христа.
1956
***
Музыка.
Обрыв и ветер.
Музыка.
Несбывшийся полет.
Музыка.
Ножом по венам
Музыка.
Блаженный лед.
Музыка.
Весь мир огнем объятый,
падающий в глубину.
Музыка.
Неправый и распетый
Бог, взорвавший светом
тьму..
Музыка.
Пустые звуки,
сомкнутые до бытья.
Музыка.
Разомкнутые руки -
Горизонт, стезя.
Музыка. Обрыв. И ветер.
1958
***
Фамилии вождей - названия полустанков,
лишь иногда - вокзал и станция,
а путь - по шпалам,
Через пот и кровь,
Отхлынет грязь,
останется к России
бесполезная, болезненная любовь.
1959
***
Ладони в ладони лепят лоскутные люди
свое востепливая небытие.
Есть во мне то, что никто не любит -
проклятое бессмертие мое.
И мишурою слов, и мыслей праздной канителью,
завесив смерти пасть,
Ржавой болезни лезвие
начнет ковыряться всласть.
Что ботал Державин:
"Мерзость!" о славненьких Саши стихах
Классикам также присуща нежность,
как нега копытам быка.
***
...Прут производители,
глаз кровавый вперив.
Кружево пляшущего рога - не кружево чугунных перил.
Ну, ладно, гладиаторы,
обреченно
с ног стрясая прах, но
вот взмывает пеленки знамя
с желтым пятном - и швах.*
И черствая нежность поэта...
Секунд ускользающих в вечность, задавленный стон:
"Не ... быть ... е!"
Нет! Ты понимаешь - Родина?
В муках рожаешь ее.
С таким необхватным небом,
с расстрелянными в ночи.
Со мной преломили краюху хлеба
святые и палачи.
Ненависть и отчаянье, как волки, идут по пятам
Плачет стукач печальный,
от нежной любви к стихам.
Крамольная ищет истину.
Блудящая рыщет власть.**
Сияющая...
1959
ЭПИТАФИЯ
"В растлении своем истребятся."
Апостол Павел
1.
Другие женщины отдавались мужчинам
и жили с ними.
А она звонкой очередью распарывала
от виска до паха.
И начальник комендантской команды
сказал: "Анна Львовна,
мне жалко:
пули дефицитны
и чего-то стоят.
Отстраняю вас от расстрелов".
И тогда она плакала
ночами в подушку.
В ее жизни стало пусто.
Но однажды
приехал большой начальник
и всадил ей сына.
Они лежали прямо в ее
служебном кабинете.
И следственные дела
были забрызганы розовой кровью,
как-будто людей пытали.
Ведь она была девушкой.
...И гордилась, что ее первый мужчина -
выдержанный партиец.
И она родила ему сына,
но когда ее любимый
в постели сказал,
что не знает, как рассчитаться
с народом
за кровь невинных,
она села, и, удерживая левой
рукой дрожащее сердце,
правой писала рапорт,
стараясь, чтобы слезы
не попали на шершавую,
как шницель, бумагу.
А когда его увезли,
то от горя сошлась с конвойным.
Но только тогда обрела покой,
когда ее вновь
допустили к расстрелам.
Твердой негнущейся рукой
она выцеливала в сердце
и со счастливой улыбкой следила,
как точно впивалась пуля.
И начальник комендантской команды
говорил: "Вы - большой мастер,
Анна Львовна".
И истерически кусала сухие губы.
Она шла домой
и кормила сына...
Он покойно лежал
на ее руке,
и, закрыв голубые глазки,
урча, всасывал молоко.
Она склонялась над ним
с неземной улыбкой.
*
А вокруг гибли мужчины,
и черные, как вороны, женщины
стояли около места ее работы.
Она шла на работу
сквозь
ненавидевшие,
умоляющие,
равнодушные,
любопытные
взгляды.
И если бы эта ненависть
была лучами Рентгена,
то ее небольшая пухлая фигурка
растаяла бы синеватым дымком.
Но она любила сына,
и эта любовь давала ей силу
убивать мужчин
точной, скупой пулей
и спокойно идти
сквозь ненависть.
И он вскоре вырос красавцем.
2.
И он вырос красавцем.
Девушки оборачивались,
когда он в красивой морской форме
проходил по овеянным бризами
улицам Севастополя.
На залитой солнцем Графской пристани
они при встрече целовали его.
И люди останавливались, чтобы увидеть:
солнце, море, белую лестницу и в центре
прекрасного, мужественного лейтенанта и
рядом нежную, как восход солнца, девушку,
и думали: "Жизнь прекрасна!"
Но неистовая тоска жгла его,
и вместо свежих, как радуга, девушек,
в его постели
ночевали грязные портовые шлюхи,
которые за три рубля
позволяли ему все,
что он хотел
сделать с их старым измызганным телом.
Его тошнило
от расползавшихся потных грудей.
Но, подавляя горячую рвоту,
он кусал их равнодушные губы
и затихал,
обессиленный злобой и страхом.
*
Это черная кровь расстрелянных,
Это зачатие в блевотине следственных дел,
Это беспощадная жестокость,
перешедшая в его тело
с молоком матери,
Это ужас перед цветущей жизнью
гнали его по кругам ада.
И он первым положил свои красивые
сильные руки на рычаги управления
первой атомной лодки,
готовый по первому приказу испепелить мир.
Как он был счастлив.
В тридцать - лучший подводник Союза.
Капитан, продевавший стальную иглу
под мертвыми льдами Арктики.
От радиации гибли экипажи.
Гибли другие лодки,
а он, счастливый удачник,
каждый раз выскакивал
из могилы подлодки
к женщинам
и к наградам.
Ему прощали многое,
потому что он работал
в паре со смертью.
"Огневой щит Родины."
Но когда из командировки
специальным заданием
он, вместо микропленок, привез
фотографии
обнаженных красоток
из кабаков Лос-Анжелеса и Холли-Лоха,
усатый полковник спросил его:
"И на это вы тратили народные деньги,
разве вам мало советских сучек?"
И его погнали со службы.
Опухший от пьянства, он валялся на койках
военных писателей.
Врачи ставили жесткие, как приказ, диагнозы:
гебефрения, истерия, садизм.
Жизнь казалась ему гиеной,
брезгливо нюхающей его
разлагающееся тело.
Но его жена вырвала ему через дядю
помилование, и он еще
раз пнул ей в душу,
переспав в ее постели
с какой-то вонючей шлюхой.
3.
Так он вырос красавцем
и пошел служить Родине.
А она писала ему письма на машинке,
диктуя секретарю, и по привычке
подшивала копии в дело.
А когда она узнала, что на службе у него
неприятности,
она захотела его видеть
и встретилась с ним на вокзале.
Он был пьян и в обнимку с замызганной
стервой ее лет.
Она стала ему говорить
ласковые ненужные слова, те, что он
ждал все эти годы.
И он разрыдался.
А потом взял ее за воротник дорогого пальто,
купленного ею в спецраспределителе,
и плюнул ей прямо в рожу.
И сказал, задыхаясь:
"Ты - старая сумасшедшая стерва.
И твой Сталин - говно, педераст, сумасшедший истерик,
его не любили бабы,
и за это он устроил ту кровавую бойню,
где ты и натешилась, сука."
И тогда закривлялись какие-то рожи нагие.
Дождь кровавый хлестал с водостоков.
И чугунные лица прохожих,
словно рыльца тупых пулеметов.
Снег кровавый кровавые ноги
в кровавое тело месили.
А потом вдоль проспекта взорвались
окошки, и, корявые пальцы наставив,
"Ты," - вопили безликие лица убитых.
И она закричала, хватаясь за дверцу
промчавшейся мимо машины.
И ее об асфальт молотило.
И над ней вырастала тень неверного сына,
выше неба рубчатка подошвы.
И она зашептала: "Раздави же, раздави же."
И уткнулась ладонью в предсмертную рвоту.
1959
ШАГ В СТОРОНУ
Татьяне Григорьевне Гнедич,
Владимиру Ивановичу Малышеву,
Корнею Ивановичу Чуковскому,
в трудные годы поддерживавших меня.
- Руки за спину! Шаг влево, шаг вправо - приравнивается к побегу.
Конвой стреляет без предупреждения...
Конвой стреляет без предупреждения...
Я думал: "Они уже умерли,
ушли в темноту забвенья -
Владимир Иванович Малышев,
Татьяна Григорьевна Гнедич - ведь "конвой
стреляет без предупреждения."
И время нас поглощает
в темную полосу забвенья.
Время нас пожирает...
А вдруг: Ахматовский реквием, Малышевские чтенья,
Вечер памяти Гнедич - и снова режет рефреном:
"Конвой стреляет без предупреждения,
шаг в сторону приравнивается
к побегу".
*
50 огнедышащих лет расположились кольцом дракона.
В каждой редакции заготовлен для нас ответ: "Нет, нет, нет."
И я вспоминая своих знакомых,
которые совсем забыли,
забили в самый глухой подвал.
Были они, не были -
Их поглотила тьма.
Были в моей потаенной памяти.
Я помню их голоса.
Владимир Иванович Малышев,
прячущий от меня глаза.
*
Рукописи Цветаевой.
И. Ремизов.
И Париж...
Что надо еще от памяти -
в которой
нетленное не горит?
Голос его надтреснутый:
"До смерти невмоготу дожить..."
*
Я вспоминаю сестру Филонова,
ее клочковатую жизнь,
в которой и ослепительное,
и правда,
и смутная ложь.
Слово ее непреклонное: "Зачем, для чего живешь?"
*
Читаю свою поэму, написанную для нее.
Она говорит: "И Павел..."
И я - понимаю все...
*
Фамилия Евтушенко в памятной книжке Глебовой
рядом с моей стоит.
Но нас разделяет Родина, нас разделяет жизнь.
Может быть, я - последний юродивый, верящий
в правду слов.
Может быть, и юродивый; припоминаю
вновь - отчетливо так поставила рядом с Павлом она,
и вновь поднимаюсь к солнцу,
коснувшись ладонью советского
дна.
И через спины десятилетий, ? через
недопонимание и ложь
С Павлом Николаевичем Шульцем
гляжу в новогоднюю ночь:
а там Маяковский, Филонов, Ахматова, Белый. Бердяев, Блок.
- Давно я стихов не слышал.
*
Я начинаю вновь.
Не изданное ни разу, читанное лишь так:
затерянное как "Слово",
в кипах казенных бумаг,
затиснутое по фондам - в которые доступа никому,
загрифленное и в сейфах,
пришпиленное к делам.
Кто я такой Евсевьев!
Сделаю в сторону шаг.
И снова: "Приравнивается к побегу,
шаг в сторону - верная смерть."
О, как ненавижу - интеллигенцию,
осмелившуюся - "не сметь",
склонивши покорно выи
и шеи под каблуки.
Все ваши картины - кривые.
Кривые у вас стихи,
романы такие лживые,
что даже и палачам,
рожи ваши кривые
мерещатся по ночам.
Забвенье такое черное,
как черная ваша жизнь.
Всю жизнь провертеться чертиком
в бездарной
фальшивой лжи
И воплотиться заново могильным червем.
От этой тоски - зависть,
что праведно мы живем.
Все ваши званья, регалии -
лишь тридцать извечных монет.
А я вспоминаю Гнедич - ее постоянное: "Нет".
Весь блеск европейской культуры:
Байрон, Шекспир - тома;
я помню ее интонацию,
в которой она сама.
Знакомая до подкорки
октава пушкинских строк.
Я помню - в ее ладони,
вдруг
появится листок.
Крошечный в Мирозданьи,
вместивший в себе
первую песнь донжуанью.
И отступила тьма,
которая нас расценивает,
как бунт, как побег,
стреляет без предупреждения
или предупреждает: "Без"
Я знаю, что мысль раскалывает
до сердцевины быт.
Татьяна Григорьевна мне рассказывает -
в отрывках -
свою предыдущую жизнь.
От 26-го года. И про "Видение Суда" -
рассказывает про Город,
про Заболоцкого,
Да...
*
И вот она в Переделкине Чуковскому обо мне.
Каждое это мгновение -
моя окаянная жизнь.
И руку ко мне на плечи:
"Я не хочу умирать"
Татьяна Григорьевна Гнедич,
не дожившая до книжки -
в которой ее стихи.
"Конвой стреляет без предупреждения.
И если жизнь надоела - беги!"
*
Бежала она в бессмертие,
Вам ее не догнать.
Не восьмидесятилетие,
а Вечность и Власть.
Власть той извечной свободы,
которая власти трясет.
Я помню молчания годы,
годы не в счет
Я двадцать девять лет добивался свободы -
быть выслушанным
И молчал.
Уже разрушают мой Город
с "Англетера" начав,
в котором
Есенин существованье кончал.
Я помню и Константиново - засахаренную избу.
Патриция из Ирландии,
вспоминала Айседору Дункан,
как прихотливы извивы памяти,
у старых ирландских дам.
Припомнила и Есенина, и Джойса, и Дублин, и Эдинбург.
Она на мою жену глядела,
глядела,
как в молодость
из-под рук.
Скажу я вам так:
"Наши прадеды в побег убежали - в раскол.
Есенин или Евсевьев - один староверский посол."
Мне - 70 в месяц и тина мучительных дел
Я знаю: сидит оперуполномоченный в Вечности
и высчитывает дивиденд,
который он снимет с мертвого,
как с Хлебникова - миллион.
Нас судят по тем Судебникам,
в которых
вся жизнь наша - сон.
Мучительные, как каторга,
предостережения друзей -
скольких я сдал в кунсткамеру,
в тот восковый музей?
где многие и останутся,
и вместе
с вещами умрут.
О как они любят плакаться,
что жизнью секунд живут,
мечтая о равноцении
праха правды жить.
Кому я оставлю наследство?
Кому окаянную жизнь?
*
Стою я - седой, как памятник
молчанью, и голоса,
что во мне молчали.
. . . . . .
*
И хлынут из бездны забвенья
бесчисленные года.
Слова - седые как мамонты -
по горизонту стиха.
Владимир Иванович Малышев,
многое - недосказывал.
Припоминаю его надтреснутый голос, смутную речь.
Всю жизнь любить Аввакума
и тихо, как речка, - течь
сквозь годы Ягоды, ежовщины, берия и других.
Чуждавшийся поножовщины,
он книг копил.
Про жизнь Аввакума Петровича
Ремизову писал.
Но вечно Владимир Ивановичу
чудилось, что к нему приставлен
именной государев фискал.
Многое недосказывал,
боялся доноса, как мышь.
Владимир Иванович седенький,
с сеточкой и батоном,
в бетоне проклятой памяти -
совсем беззащитно стоишь,
как совесть, вконец запутанная,
живущая из - под полы,
теребящий пуговицу,
в канун бесконечной тьмы.
Это и есть - жизнь
мастистого основателя
Древлехранилища рукописных книг.
Тихо, но основательно.
Много он достиг.
Молчание - также золото,
как бешенный блеск клинка.
Сергия Радонежского благословляющая рука.
О, знаю я эту муку:
молчать, и таиться, и лгать.
Я вспоминаю
и то,
что их заставляло молчать.
*
"Рубашка, костюм и кепка - а книг-то,
тысячи книг.
Сидишь и шерстишь неделю,
неделю и месяц
шерстишь.
И думаешь: "Вот где крамолу ковал на Вождей."
*
Старый растрельщик плакал
от этих проклятых людей,
от этих проклятых книжек,
которых не одолеть.
В апостольское заносит меня клочковатая речь.
Наследник бесцельных сокровищ - аз недостойный раб,
Раб русской крамольной речи,
заложник ее ветвей,
заложник у черной Вечности
и быстротекущих дней.
Я - свиток того вековечного пламени -
которое есть русский народ,
из племени самосжигателей,
из тех, кто глядит вперед.
Заповедь Господа нашего:
"В себе себя - не убий".
Я прорываю блокаду памяти,
из ледяного кольца,
из каменного молчания,
расстрелянного в ночи,
я прорываюсь в огненное,
я прорываюсь в Жизнь.
Та, что тысячелетьями - искус, война и страх,
из самых глубин отчаянья -
вечное на весах.
Не так понятен,
как страшен,
тем, кто рукописи гноит,
навью, что страшно плачет,
перед тем как убить.
...................................
Голос ночной набата глаголил: "Рци."
И речь окаянную и крамольную
я в голос светил вливал,
голову непокорную -
над серостью
поднимал.
Затем и маня заметили
Гнедич, и Байрон, и Бог.
Тот, кто дерзает - светит.
Счастье тому и любовь.
И в океане - в Будущем -
руку протягиваю - ощутив ладонь.
Я понимаю - мы вечно будем,
как Верность, Гордость и
Любовь
1985