Чернобрюхов Аркадий (сокращенно Арк, Арик, Шарик) Геннадиевич, 56-го года рождения, по пятому пункту полный порядок, все родное презирал и ненавидел той жирной интеллигентской, грассирующей ненавистью, что называют брезгливостью.
Чернобрюхов состоял в качестве сантехника в одном шибко научном учреждении, а по совместительству числился еще в двух местах: в Ломбарде и во Дворце.
Дворец и в самом деле был дворец. Ну, конечно, не Юсупов, не Зимний, не Павловский дворец, не Дом Искусств, не особняк Щепелева и даже не Полюстровский особняк князя Безбородко, но все-таки это был Дворец.
Знаменит был дворец, в котором Чернобрюхов числился сантехником, не Белым залом, не Ротондой, не Боскетной, не Мавританской гостиной и даже не монферрановской лестницей — знаменит он был Подвалом.
Дно — устлано кроваво-красным полированным гранитом — неровными плитами. Кирпичные, расходящиеся в стрельчатые арки колонны — столбы — восьмиметровые, красновато-брусничного цвета. Глухие, краснокирпичные стены. И лишь под самый потолок прямоугольные проемы окон — на уровне земли.
23 декабря 16-го года в медных лапах гигантов, замурованных в стены подвала, горели кругом смоляные факелы, шипя и брызгаясь пламенем.
Дымный, кровавый свет отражался в дорогом, старинном, богемском хрустале, в золоченых кубках и серебряной английской посуде, светился в черных, блестящих шариках зернистой икры, в выпуклых, лукавых глазах, в черной, как смоль, бороде одного сильного по тем временам господина.
На глубине восемь метров ниже уровня воды стоячей, стылой, черной — тишина, тишина подземелья тягучая, ленивовластная тишина.
Рубиновое шампанское, шипя, искрилось, обильно сдобренное отравой. Белокурая эспаньолка другого нервно подергивалась, это был хозяин дворца, человек с трехсложной фамилией и сухой нервной рукой. Рядом, почти рядом, в восьми саженях за земляной плотиной, за гранитной оградой, за чугунной, ажурной решеткой, плескалась река, которая все помнит.
В тусклых, серых, оловянных фамильных глазах третьего отражались тоска и тревога.
И когда белокурый лупил из револьвера в упор по чернобородому, и когда чернобородый бежал по деревянной, в 24 ступени лестнице, цепкая тень бежала за ним, а тусклоглазый вздрагивал и нервно смеялся.
24 ступени — ротонда "беличье колесо" — восемь белых, глухих дверей — и, безошибочно выбрав единственную во двор, старец бежал по белому снежку и, получив три пули в спину, закружился: "Внемли, Господи, гласу павшего во искупление, пусть кровь падет на голову врагов" —
и, падая, закрутился колесом.
И стала раскручиваться спираль колеса,
колеса, где годы — спицы.
колеса колесовавшего.
Колеса,
сомкнувшего мрак над несчастной, истерзанной страной, где сорок лет спустя родился Чернобрюхов, так счастливо преображенный временем из белокурого господина с трехсложной фамилией в двусложного Чернобрюхова, то ли глядел чернобородый, смолеглазый старец не в черное, провальное дуло револьвера в глубину, в сетчатку глаз, в ДНК господинчика, но отпечатался чернобородый в генах и, возродившись в Геннадиевиче, нес взаимно зацепившиеся друг в друга, сложные этико-генетические структуры, в то декабрьское, 23 декабря, смутное время, совокупившись на отраве и крови, в подвале при свете плящущих на хрустале и серебре смоляных факелов, в подвале другого ампирного особнячка купца Акатьева, в городе — тоже бурхе, где лупили пистолеты и плескала кровь из живых символов, и пьяно пахло керосиновой ванной, — словом, посвященный в таинства и хитросплетения поздней истории нордов, их ледяную голгофу, можете понять и внюхать — в сантехнике Чернобрюхове тайность хитросплетений крови и злодейства, блеск хрусталя, яств, запахи вина — и свежий снежок, пахнувший в распаленные ноздри умершего старца, возродившегося при двугодичном обороте колеса, всеоглашении — названном историческим, и так далее, вплоть до пакета и выстрелов в упор по послу в июле 6-го.(1)
***
629-й знал тайну происхождения Геннадиевича, так счастливо, как пишет в своем нигде не напечатанном романе Афанасьевич, презревшего тайну своего рождения, и, по делам сантехническим попадая во всемирно знаменитый подвал, при желтоватом, тусклом свете лампочки, Геннадиевич — задумывался, в смоляное мерцание стен, в брусничный отблеск полированного гранита, в тишину подземелья, и что-то там шевелилось, и стальная петля троса прочистки, пахнущая фекалиями, меркла перед наплывающим из небытия звуком.
Что звук, зовущий из глубины подземелий, в которые уходит человеческая жизнь, что звук, и что нам в том звуке, если скрежет трамваев и вой автобусов — реальнее всех звуков, всей музыки столетий, всех мучительных, как Феденька(2) говаривал, следков истории?
***
629-й знал тайну происхождения Чернобрюхова, знал по долгу службы и следил за Чернобрюховым с целью изучения, не может ли он повлиять на судьбу мировой истории?
И выходило определенно: не может, может только испортить систему водо-теплоснабжения на трех работах, если и дальше будет безалаберничать, связавшись с иностранной студенткой, стажирующейся в Нордическом университете по специальности филология.
***
Отклоняя ответственность, спешу заверить ошеломленного нордической метелью читателя, что все бывшее в стане нордов — есть в то же время как бы не бывшее, а в голове юркого господинчика, останавливающегося на Караванной, — появившееся.
А где эта Караванная — никто и сказать не может, а может, ее и юркого господинчика не было?
И весь мифический город Норд с Павликом, монументально выворотным пьяницей, сложномистическим Чернобрюховым, состоящим в связи с Зинаидой, совокупляющейся через телефонную сеть с инфернальной бездной, с нитерферентным ко всему, кроме "Сибирской", Аликом, с мечтательной Лилией, менструирующей своей мечтой понапрасну, с 629-м, который не есть и в то же время есть, — все это скопище юрких слов, сооруженных юрким господинчиком с Караванной, — есть история Нордов?
А стало быть, в сумерках приполярных всполохов и тяжких подъемах черной воды, совокупивших купола Норда с белесым, низко нависшим, угоро-финским пространством болот и неба, напоминающего бахрому пенопластовой губки.
Отклоняя от себя полноту ответственности, торжественно клянусь и заявляю, что паче чаяния я жаждал "Порт-Артур" Степанова, выдаваемый на макулатурные талоны, подзаиметь и, ночью у подвальчика пачку листов, каракулями исписанных, завидев, — задумал оные сдать, но через знакомую машинистку сделал список сдаваемого.
"Порт-Артур" заимел и заимел рукопись господинчика, останавливающегося в 10-е годы на Караванной, и не известно как в 89 году очутившуюся Смешением времен и людей, и народов — объясняю, отклоняя от себя опасное подозрение в авторстве.(3)
***
Чернобрюхов ехал в автобусе, развалясь на сиденье развратно членами и толкая чемоданчиком студентку Лилию, которая мечтала о неземном.
— Корова, — мстительно думал про себя Чернобрюхов. — Скотница, от тебя коровьим маслом прет, в автобус прешься, тебе, широкозадой, надо пехотой — самый кайф, а тоже за пятак прется автобусом, дышит тут, не Шанель номер 17, тут коровники и жиром заплывшие туши Нью-хрюкаловки. Ну надо же такой коровой уродиться? Рожу, зад и прочее раскормила так, что народ рвет, тошнит...
***
629-й, вися электронным облаком за окном "Икаруса", вися бисеринкой проломившихся солнечных лучей, — мучительно вдумывался в чернобрюховские инъективы.
— И чего он с утра заводится, ну что встал? Что ему, проклятому Чернобрюхову надо?
***
Чернобрюхов, толкая чемоданчиком в спину широкозадую Лилию, вылез около комиссионного.
— Аркадий, Арик, салют, камарадос, — завопил широконосый бородач, бросаясь к выходящему из 43-го Чернобрюхову, — два куска — немедленно, и такси сейчас.
— 2,6, — меланхолично бросил Арик, виляя задом, чтобы не вмазать бедром по очередной прущей, растопырясь покупками, корове, и воткнулся в "Комис".
Трехэтажное здание шуршало сочленениями торговой горячки, ползло в будущее. Чернобрюхов вошел в зал, где продается иностранная звукотехника и видеомагнитофоны.
Завсегдатаи вздрогнули.
Хрен знает почему, им померещилась красная книжечка — как обитателям Сорочинской ярмарки мерещилась красная свитка.
"Ходит по рукам красная книжечка, тьфу, черт, красная свитка, — верещал очередной нордический Гоголь, — и берет людей в соблазн власти."
***
Чернобрюхов поднялся на второй этаж и сунул паспорт и квитанции подшиньоненной тете. Зашуршала замусоленная, просаленная книга с номерами и записями.
— Продалось нет, не продалось, не продалось — продалось! — шуршала тетя, и Чернобрюхов мысленно складывал зеленые полтинники в арабский бумажник с хорошо вытатуированным на внутренней стороне задом томной красавицы, только чуть-чуть с сальцем — он это уважал.
Чернобрюхов имел от своей филологини отход, разный шмонц-бенц, и сдавал по государственной, и мечтал выездную из Нордляндии, но почему-то филологиня на выездную не давалась, и он был в мучительном раздумье: "Продавать или не продавать СТЕРЕОСИСТЕМУ?" Кудлатый бородач (под фавна) был в курсе и жал, жал Чернобрюхова...
***
Вселенная загадочная, со своими созвездиями, галактиками, реликтовым излучением, эффектом Доплера и звездными, точнее трансзвездными экспедииями посещения, — летела, раскидываясь, и поскольку любая точка ее ординара по отношению к другой, "Комис" можно засчитать центром Вселенной, и тогда — зачем?
Зачем в бывшем дворце поселились КРЫСЫ, с маленькой буквы, и, вырабатывая психоружие, ждут час Б, когда по единому всепланетному сигналу они начнут психическое уничтожение человечества.
Они по плану 2005 должны поставить расу людей под всепланетный контроль и, используя изобретательных людей, организовать СИМБИОЗ крысы с человеком, где планирование, стратегмы и основное руководство должны стать тайной прерогативой крыс, а расе людей — творчество исполнителей.
Такой была действительность, а люди 85-го года, за двадцать лет до переворота, хлопотали о суетном, земном, мечтали окунуться в метель денежных знаков, как будто тот, белокурый, не был богат, а чернобородатый нутряно мудр.
(1) Факт вызывает сильные сомнения, равно как предыдущие и последующие. Игра больного воображения? И ничего более. Абтють.
(2) Опять намек на Федю. А — кто? Член Союза писателей? Или статья 193 прим? Абтють.
(3) Давно пора! Абтють.